Исцеляющая любовь - Страница 159


К оглавлению

159

Перегнувшись через стол, доктор Колдуэлл припечатал:

— Но есть непреложный закон: врач не должен спорить со своим коллегой.

— Еще раз прошу извинения, сэр, об этом нигде не написано. В клятве Гиппократа об этом не сказано ни слова.

— Доктор Кастельяно, на это замечание я отвечать не стану. Позвольте вам повторить, что есть общепризнанное правило: врач не должен подвергать сомнению, что его коллеги руководствуются лучшими побуждениями.

— А если на ваших глазах совершается такая вопиющая ошибка, что вы не можете принять это «неписаное правило»? Если, к примеру, действия пьяного хирурга приведут к гибели пациента, который вполне мог бы жить?

— Не доводите до абсурда, Лора. В таком случае, конечно, следует доложить его начальству.

Он сделал паузу и дождался, пока на ее лице появится облегчение. И тут нанес последний удар:

— Но только не в письменном виде!

Все снова заерзали в креслах. Директор поднялся.

— Полагаю, доктор Кастельяно, я довел до вас свою позицию. Спасибо, что пришли.

Направляясь к лифтовому холлу, Лора почувствовала, как ей на плечо опустилась рука. Она остановилась. Это был доктор Леместр.

— Лора, — с улыбкой сказал он, — вы очень красивая женщина.

— И что из этого следует?

— Что вы легко найдете себе работу на следующий год.

41

В конечном итоге Барни уговорил Беннета разрешить ему присутствовать при операции.

— Какая мне от тебя польза, если я буду без сознания?

— Не забывай, Ландсманн: моя специальность подсознательное. Пока они будут возиться с твоим хребтом, я поковыряюсь у тебя в голове. В любом случае, ты прекрасно знаешь, что врачи больше стараются, когда за ними наблюдают. К тому же я еще не совсем забыл неврологию.

— Извини, Ливингстон, но убедительных доводов я так и не услышал.

— Знаешь, Ландсманн, ты сейчас будешь в шоке, поскольку тебе такое понятие незнакомо: я — твой друг!

Барни победил.


Барни был рядом и шутил, когда Беннету делали предоперационный укол, и его же лицо он увидел первым, придя в себя после наркоза.

— Ну как все прошло? — сонным голосом спросил Беннет.

— Все позади, Ландсманн, — заверил Барни. — Керк говорит, снимки отличные. Теперь тебя никто не упрекнет в том, что ты бесхребетный.

Беннет немного помолчал, а потом спросил:

— Могу я подождать смеяться?

— До каких пор? — спросил Барни.

— Пока невропатолог не скажет, что я способен резать не только рождественского индюка.

— Ландсманн, — нежно сказал Барни, — сам ты индюк!

Беннет улыбнулся.


В последовавшие за операцией дни Беннет больше не улыбался. Его лицо выражало постоянную тревогу. Он знал, что все его будущее сейчас зависит от нескольких болезненных обследований, которые должен провести главный хирург Йеля Ласло Фаркаш.

Барни снова потребовал, чтобы ему разрешили присутствовать.

— Я о Фаркаше слышал, — успокаивал он приятеля. — Он считается превосходным диагностом.

На что Беннет возразил:

— Ага, а человеком — никудышным.

— Как это? — удивился Барни.

— А он никудышный и есть. Тебе небось доводилось слышать о врачах со стальными нервами? Так вот, у этого типа сердце из чугуна.

— Забудь о его личных качествах, Бен. По крайней мере, он не станет приукрашивать правду.

— Не уверен, что хочу знать эту правду, — сказал Беннет зловещим тоном.

Поначалу создавалось впечатление, что равнодушный профессор Фаркаш знает одно-единственное слово, и то на тарабарском языке. Он готовил Беннета к электромиограмме с помощью нескольких жестов, перемежающихся возгласами «ага!» на разные лады. Это исследование должно было однозначно определить степень нарушения (если оно есть) в прохождении сигналов из мозга в драгоценные ручки больного.

Беннет попросил Фаркаша разрешить ему во время процедуры смотреть на осциллограф. Профессор ответил отрицательным жестом. Он словно говорил: «Как бы сведущ ты ни был в своей сфере, в моей области ты не специалист».

Но на самом деле на экран вполне можно было и не смотреть, поскольку и врач, и пациент, и притаившийся в углу Барни могли отчетливо слышать шипение и скрип динамика, дававшие слуховое представление о том, как передаются импульсы по периферической нервной системе Беннета.

Для Беннета эта процедура была равносильна электрическому стулу.

Хотя он не морщился от болезненных ударов, получаемых его руками, звуки, которые он слышал, подтверждали страшную правду. Барни уже высказывал опасения, что у Беннета ущемлен нерв в шейном отделе позвоночника. Он даже взял на себя смелость объявить, что инстинкт диагноста говорит ему о непоправимости ситуации.

Но пока это была лишь более или менее обоснованная врачебная гипотеза.

Теперь же все трое видели, что дела плохи.

Итак, когда Фаркаш с довольной улыбкой, поскольку его диагноз подтвердился, в очередной раз воскликнул: «Ага!» — он фактически подписал смертный приговор карьере Беннета в хирургии.


Барни настоял на том, что домой Беннета отвезет он. Впервые в жизни возражений не последовало, Беннет сел в пассажирское кресло и откинулся на подголовник.

— Голова кружится? — встревожился Барни.

— Да, — ответил Беннет. — Но это не самое страшное. Скажи мне, доктор Ливингстон, что делать хирургу, если он больше не может оперировать?


Вот в чем вопрос. Как объяснить человеку, почти двадцать лет шедшему к очередному витку своей карьеры, что все эти годы бессонных ночей, пота и крови пошли прахом под ударом полицейского сапога? И все потому, что Беннет, как представитель своей профессии, повел себя в высшей степени благородно.

159